Глава 3
После этого весёлого случая Ефимко стал рисовать при отце безо всякого стесне¬ния, а с дедушкой подружился так, что и водой не разлить. Как куда дедушка на работу засобирается, так и Ефимко с ним. Особенно интересно было снопы осенью в овине сушить.
Овин — бревенчатая, чёрная, похожая на баш¬ню постройка. Там под крышей на самом верху, на жердях, снопов ржаных понаставлено полным- полно, а внизу под ними горит костёр.
От костра жарко. По закопчённым стенам те¬ни прыгают. Сквозь потрескивание огня слышно, как по крыше осенний дождик шебаршит, а де¬душка жмурится от дыма, покашливает и расска¬зывает про всякую жуть-нежить.
— Вот сидим мы, Ефимко, а кикимора с до¬мовым тоже тут. Прячутся по тёмным углам... Нам с тобою дело делать надо, снопы сушить, огонь караулить, а им — озорничать. То красным угольком на одежу мужику-караульщику стрель¬нуть, то дыму под самый нос так ему подпустить, чтобы чихал потом мужик целую неделю и не прочихался... Если же не дремлет караульщик, они возьмут, на окошечко-отдушину сядут, ножки свои кривые свесят — и воют. Напугать старают¬ся, безобразники!
У Ефимки от таких речей сразу мурашки по спине. Он поглядывает на тёмные углы, на узкую в стене отдушину, и ему в самом деле начинает казаться, что кто-то там в потёмках возится, ти¬хонько охает и уююкает. Не то ветер, не то и вправду пучеглазая кикимора с лохматым домо-вым.
Дед видит испуг мальчика, спохватывается:
— Да ты не трусь. Мы ведь с тобой не спим. А кроме того, я хороший способ знаю против них. Слетай к бабушке, спроси у неё тот битый кувшинчик, что в чулане под полкой лежит. Мы этот кувшинчик домовому с кикиморой подбросим, и они уймутся. Кувшин-то хотя и без донца, да зато с горлышком, с дыркой, а для них самое разлюбезное занятие — в первую попавшую дырку на месяц смотреть. За этим занятием им со-всем и не до нас будет.
И Ефимко, ото всей души веря дедушкиным россказням, выбирается на четвереньках из овина и, взглянув на чёрные, с проблесками месяца ту-чи над мокрым гуменником, вскакивает на ноги, мчится что есть духу к избе.
Ему теперь уже и не мерещится, он теперь уверен, что прыткая кикимора с домовым скачут за ним по пятам.
В избу Ефимко влетает вихрем и сразу суётся бабушке в колени. Сметливая бабушка мигом откладывает в сторону веретено с пряжей, говорит:
Ну вот... Ну вот... Досиделся с дедушкой - то, понаслушался! А ты ему не верь. Кикимора совсем и не такая, как дед обсказывает. Она ти - ихонькая - тихонькая, ма - а - ахонькая - махонькая, на вот этакую, с твой согнутый пальчик ста¬рушонку похожа. Сидит себе в уголочке и так же, как я, ниточку прядёт. Для пауков прядёт, на тенёта прядёт, а пауки йотом с ней пылинками рассчитываются... Домовой тоже нестрашный, он тоже при деле. Шапка у него с горшок, сам с вер¬шок, ходит по амбарам, по клетям да мышей считает. И если насчитает много, то и сердится, ко¬нечно. Сердится, что хозяева кота-лодыря завели. И тогда начинает стучать по мышиным норкам, и стучит до той поры, пока кота в доме не переменят.
А у нас не стучит? — поднимает голову от бабушкиных колен Ефимко. И в глазах его испуга уже нету, в них одно лишь огромное любопытство.— Наш кот не ленивый?
У нас, при твоём тятьке да при дедушке, заленись попробуй! — смеётся бабушка и добавляет:— А насчёт проказ, так тут вот грешен до¬мовой. Ох, грешен! Сметану любит в голбце с кринок слизывать. Подойдёт — и лизнёт, подойдёт— и лизнёт... За это его ещё и Лизуном кличут. Но и тут порядок не нарушает. Если кринка под крышкой, то крышку сдвигать не станет ни за что. Ночью в ту посудинку, из которой кота кормим, заглянет, остатки молока там допьёт, и — шабаш! И — всё. И сам этим молоком обойдётся, да и подружку свою, кикимору, из той же посу¬динки угостит... Порядок и добро все любят. Ты, внучек, тоже старайся, для доброго дела живи,- приходит вдруг к выводу бабушка.
Н Ефимко тем, что бабушка перемешала живых людей с нежитью, нисколько не удивлён, ласковым говором её утешен, только спрашивает:
А если битый кувшинчик кикиморе подбросить, так это получится добро?
— Добро, милый, добро... Поди брось.
И вот Ефимко мчится обратно под овин к дедушке и подаёт отбитое от кувшина горлышко с ручкой, и дедушка с самым серьезным видом вы-брасывает это приношение за узкое волоковое оконце.
Ефимко припадает к оконцу, но ничего там не видит. Там тьма, шуршание крапивы под мокрой стеной и стук последних капель уходящего дождя.
Тогда Ефимко подсаживается ближе к костру, к дедушке, подбирает обгорелый прутик и пробует на толстом берёзовом обрубке кикимору и домового нарисовать сам. Они теперь точно такие, как говорила о них бабушка. Ростом крохотные, смешные и смотрят через обломок кувшина, через горлышко на ясный рожок месяца.
А дедушка смотрит на Ефимку, гладит его по голове и вздыхает:
Вот вырастешь и уедешь из-за этого своего рисования в город Питер. Настоящие-то все художники, я слышал, во столице, в Питере, жи¬вут... Уедешь да нас с бабушкой и позабудешь.
Ефимко чувствует грустное настроение старика, отвечает поспешно:
Ну что ты, дедушка... Не позабуду. Ни вас не позабуду, ни тятьку с мамкой. Я сам без вас, если куда уеду,— ой как стану скучать.
И пробует пошутить:
Я вам подарков .из Питера привезу, а кикиморе с домовым — баранку с дырочкой. Пусть хотят, едят; хотят, в дырочку поглядывают.
А потом Ефимко угревается у костра, начинает клевать носом и приваливается к дедушкиному боку.
Дедушка не тревожит своего помощника до самой до утренней поры. Но когда в узеньком окошке овина начинает голубеть небо, он тормошит Ефимку, и тот сладко потягивается, лениво разлепляет глаза, и вдруг разом распахи вает их, радостно вскакивает.
В тёмном, тёплом овине теперь не дымно костёр погас, и Ефимко с дедушкой выходят на вольный воздух.
Там роса, солнце и видать всё вокруг далеко - предалеко. Видно Ефимке и багряные осинники за синею речкой Унжей, и жёлтые с белыми чёрточками берёз перелески на дальних пригорках, а ещё дальше, выше — сосновые, тихие, по-осеннему торжественные боры.
В эту тишину и даль над борами с медленным, протяжным звоном уходит стая перелётных гусей, а здесь, у деревни, опять дымки над овинами вьются, молотила начинают спозаранок постукивать, мужики на лошадях, на телегах-ондрецах новые снопы подвозят, бабы у возов суетятся, яркими платками мелькают, малые ребятишки балуются, хохочут, — и дедушка обводит всё это издали рукой, снова говорит:
— Вот ведь какую красоту покинешь, если уедешь... Вот!
Globeweb
