Глава 1

В костромском краю, за кологривскими борами, за невысокими горами, в деревеньке Шаблово жил маленький мальчик Ефимко Честняков.

Жил он поначалу совсем обыкновенно, как живут все деревенские ребятишки. Весною верхом на прутике по тёплым проталинам скакал, в летнюю пору с мальчишками на речку Унжу бегал, осенью в избе у окошка сидел да на дождик глядел, а как первый снег на землю упадёт, так и опять Ефимку домой не заманишь. Опять он с друзьями на улице, опять бегает там, катается с горушек на саночках до самого позднего часа, до вечерней зари.

И может, и дальше бы у него всё шло обыкновенно, да только семья-то, в которой Ефимко рос, была с особинкой.

Заключалась эта особинка вот в чём. Все любят сказки, да не все умеют их складывать. А вот в доме Честняковых что ни вечер, то и новая сказка, то и новая побасёнка. Новая, весёлая, до сей поры никем ещё не слышанная.

Начинал, бывало, старший в честняковской семье — дедушка Самойло.

Когда вечером все: и Ефимкин отец, и мать, и старшие сестрёнки, и бабушка Прасковья — усядутся при неярком свете лучины за домашнюю работу — кто шить, кто прясть, кто за другое какое необходимое в хозяйстве дело,— то и дедушка сначала сидит, сидит, подковыривает, не торопясь, шильцем старый хомут для мерина Чуйка, да вдруг, не поднимая головы, и засмеётся:

— Эх, братцы мои! Ладил я нынче утром сани в дорожку да и увидел воробья Ерошку. Прыг он ко мне, серенький соседушко. п говорит: «Куда ты, дедушко? Ежели за дровишками, то бери и меня с детишками. Мы в лесу тебе вот как поможем! Кряжей наваляем и в сани уложим. А ты лишь потом нам за каждый кряж по ячменному зёрнышку дашь. Мы дорого за работу не берём, мы — по-соседски…» И кричит: «Чик-чирик, айда, все мои ребятушки-воробьятушки, сюда!» И Ерошкины ребятишки так ко мне всей гурьбой в сани из-под застрехи и сыплются… Не верите? — поднимает наконец голову дед и оглядывает всех лукавыми глазами.

Бабушка Прасковья подхватывает дедову прибаутку мигом:

— Верим. Мы сами твоих помощников из окна видели. Ростом невелички, да на всех рабочие рукавички.

— На каждом серенький армячишко, а за поясом топоришко,— добавляет тут же в лад бабушке Ефимкин отец.

И вот — пошло, и вот — поехало!

Вставляет и мать своё улыбчивое слово, и Ефимкины младшие две сестрёнки от матери не отстают, тоже что-то своё лепечут.

Прибаутка ширится, растёт, украшается но­выми подробностями, и это теперь даже и не при­баутка, а целая сказка про воробья Ерошку и про его трудолюбивых детишек.

Сказка складывается быстро, творит её и ма­ленький Ефимко.

— У воробья-то у Ерошки ещё фамилия есть. Чивилёк! Он и сам Чивилёк, и ребята у него — Чивилята, потому что чивиликают, чирикают. Вот как!

Старшие сочинители Ефимкину придумку принимают весело, она тоже идёт в дело. А сам Ефимко так после этого расходится, так расхо­дится, что и потом, когда уже в избе и огонь за­дуют, и спать лягут,— он всё ещё на своей посте­ли, на широкой лавке ворочается, всё что-то шеп­чет в потёмках и тихо смеётся, продолжает сказку складывать.

Но теперь, когда он сказке хозяин сам, когда сочиняет её один, то у него там в ней поселяются не только Ерошка Чивилёк, а и кот Васька, кото­рый лежит, намурлыкивает рядышком на лавке, и дедко Мороз, что бродит сейчас по засыпающей деревне, нахрустывает по сугробам валенками. И падает в эту Ефимкину сказку через неширокое окно избы тихий лунный свет. Сказка и явь у Ефимки в голове переплетаются, и он уже почти не отличает, где настоящее, где придуманное.

Эта счастливая путаница происходит с ним всё чаще и чаще. И не только по таким вот уют­ным вечерам, а и при ясном солнышке. Что ни увидит теперь Ефимко, про то и сказку давай складывать.

Встретит утром на широкой шабловской ули­це под светлыми от инея берёзами мужика на дровнях — давай сказку складывать и про берё­зы, и про мужика, и про лошадь, и про дровни. Увидит за деревнею в снегах соломы омёт, увидит рядом деревенских мальчишек и девчонок — давай складывать и про них, давай складывать и про высокий омёт, очень и очень похожий на зо­лотой круглый терем под снеговою крышей.

Собственные сказки малышу Ефимке радост­ны. Огорчает его лишь то, что все их в голове не удержать.

Одна сказка теснит другую, и пока дождёшься той вечерней поры, когда опять все домашние со­берутся да Ефимку выслушают, так половину сказок наверняка и перезабудешь.

И вот Ефимко пробует сказки свои записы­вать. Грамоте он ещё не знает, да зато умеет немножко рисовать. Заскочит с улицы домой, нашарит в уголке на полке огрызок карандаша и скорей то, что напридумывал, наносит на первую попавшуюся бумагу или даже на какую-нибудь гладенькую дощечку.

Правда, и рисунки его ещё мало кому понят­ны. Какие-то растопыренные фигурки там, ка­кие-то завитушки, точки да чёрточки, и что в них к чему — только сам рисовальщик Ефимко и раз­берётся. Но ведь и рисует он пока не для кого-то, а сам лишь для себя. То, что наспех вышло, тем и доволен. Главное, сказки теперь до вечера из памяти не улетят, их все до единой можно вече­ром рассказать отцу, матери, сестрёнкам, дедуш­ке и бабушке.

А ещё с Ефимкой примерно в эти же самые времена произошёл один замечательный случай.

В доме деревенской учительницы он увидел на стене картинку. Увидел, вздрогнул да так перед этой картинкой столбиком и застыл. Даже шапку свою ушанку позабыл с головы стащить, даже запамятовал, зачем, почему и с кем он очутился тут.

Конечно, он видывал картинки и раньше. И видывал не раз. И всегда они его будоражили, манили к себе, но и всё ж были-то они нездешними, привозными, печатными, сотворенными неве­домо кем,— может быть, как думал Ефимко, со­всем и не людьми. Может быть, их, как свет, как воздух, создавало какое-то необыкновенное чудо, но вот эта картинка, что висела перед ним сейчас на сосновой переборке в учительском доме, была явно рукотворной.

Цвело там, на картинке, весеннее дерево. Хо­рошо или не слишком оно было исполнено, ма­ленький Ефимко судить не мог, но самое главное для себя тут всё-таки понял. Настоящие рисунки возникают не от чуда, они выходят из-под рук человеческих, и вот если постараться, то, может, и у него получится такая же красота.

С того самого дня и стал Ефимко стараться изо всех сил. Старанье своё начал тоже с дерева. Только не с цветущего, а с зимнего. Потому что до весны было ещё не близко, а в таком деле ждать — лишь время терять.

Начал он с одной из тех берёз, что осыпались по утрам розовым инеем на раскатанную, глад­кую дорогу возле самой честняковской избы. Продышит в окошке на морозном стекле круглую дырочку и — сидит рисует. Но рисует-то вроде бы и с усердием, да на бумаге всё ж пока заместо весёлой, светлой берёзы выходит не то сухой голик, не то помело.

Ефимко и так, и этак пробует водить каранда­шом, а на бумаге — опять помело!

Ветви у берёзы на улице сплетаются в такой тонкий узор, что никак его издали не понять, на бумагу не перенести, и тогда Ефимко вскакивает, пулей вылетает за дверь.

Он лезет вброд по сугробам к берёзе, тянется к самой нижней ветке и, жмурясь от летящего прямо в лицо холодного инея, гнёт её, с хрустом сламывает. А потом хлещет по сугробу и смотрит: что вышло?

На снегу — рисунок. Почти точный рисунок, отпечаток берёзовой ветки,— и Ефимко, стара­ясь удержать его в памяти, летит ещё прытче домой.

Но скоро он понял и другое. Всё, что хочется нарисовать,— людей, солнышко, небо, всю свою деревню, а главное, собственные сказки — таким вот манером на сугробе не отпечатаешь, с рыхло­го сугроба домой на бумагу не перенесёшь. Тут просто самому надо глядеть ещё зорче, рисовать ещё больше.

А для такого упорного рисования у Ефимки теперь появилась и собственная бумага, появи­лись и карандаши. Да не какие-нибудь там огрыз­ки, а целенькие и даже цветные. Дарили их Ефимке старшие деревенские подружки Ефимкиных сестрёнок. Кроме рисования, Ефимко на­вострился вырезать ножницами всяческие укра­шения да кружева: хоть на занавеси для окошек, хоть на подзоры для полок, хоть ещё для чего. Вот большие-то девчонки за это и приносили ему из лавки, из городка Кологрива, то карандаш, то лист хорошей, белой бумаги.

Перейти к главе 1   2   3   4   5   6   7